ПАМЯТНИК
Видишь, памятник в зарослях, посреди села…
Все мужчины ушли летом горестным.
Кабы сына мать уберечь смогла,
кабы женам было б не боязно…
Бились те мужики за счастливый дом,
речку чистую, печку русскую.
Их секло свинцом, жгло дурным огнем,
их давило танковой гусеницей.
Каждый верил, что он доживет, дойдет,
и война наконец окончится,
что увидит детишек, сад, огород,
лес да поле, свою околицу.
И конечно, тогда возвратились не все.
В похоронках слезы не высохли.
А потом имена и фамилии тех,
кто погиб, на граните высекли.
Федосеев Панкрат, Иванов Степан,
Спиридонов Демид…Вот их сколько -
имена, имена, имена, имена,
имена…не замажешь, не сколешь.
Так полвека памятник простоял,
и село пережив, и жителей.
И осталась тут пустовать земля.
Дети – в городе, в ней – родители.
Одинок монумент посреди той земли.
Будет новый хорош хозяин ли?
Нам солдаты ее на войне сберегли,
мы же в мирное время – сдали…
* * *
Небо жженое, не голубое.
Вот поспела в поле пшеница.
И колосья шепчут такое,
что и в страшном сне не приснится.
Август греет щедро, задумчиво,
муравьи по тропинке бегают.
Но не будет печенья и булочек,
потому что убрать хлеб некому.
И согнулись колосья – больно им,
позабыты и огорошены.
Гром ли слышится, блещут ли молнии?
Ну а тучи где? Быть так может ли?
Где горилка с борщом в станицах?
Что тут выросло украинно?
Притаились, лежат в пшенице
и гостей поджидают – мины.
Урожай-то не тот, что прежде.
Нет горилки – есть смрад и слезы.
Не заря поутру забрезжит –
минометы взвоют стервозно.
Замесили славянам горе,
влили злобу, глупость и муку.
Может, в вашем данайском горле
встанет комом такая булка.
Было вот же – веночки с лентами,
песни дивные, речи милые.
То не сон ли был? Видишь – нету их.
Небо жженое. Поле – минное.
ГАДЮКА
В синеве всенебесной ракета прошила подушку:
пух да перья везде, пух да перья. Они – облака.
От голодных клещей – хищных коптеров – хуже и хуже.
Кто-то молится, кто матерится, – кто как.
Среди этого свиста и грохота, стонов и жути,
безрассудства, отчаянья, бешеной жажды пожить
я стараюсь не двигаться… А, будь что будет!
Моя цель – ошалело-окопная серая мышь.
Расплодилось их тьмы, грызуны, как прислужники ада.
Неужели им сытно, уютно, тепло, хорошо?
Неужели привыкли, что «Град», «Ураган» и «Торнадо»
им как будто гроза, – не угроза, как ветер: шумел и прошел.
Сквозь испуг всё равно я постичь не могу, как же так-то?
Чуть шуршу, не плююсь я словами, в прицел не смотрю,
пленным пальцы не режу, не знаю о вражеских танках,
не минирую землю и не марширую в строю.
Как утихнут разрывы и людокос, я спрошу-ка
удивленно шипя, как шепча (мне все это не по нутру!):
это я-то змея? Это я-то – змеюка-гадюка?
Это я – существо смертоносное с ядом во рту?!
А не здесь, там у вас, далеко, где экранчик немаркий,
где танцуют. Где шарики в небе. ТВ верещит…
Вы и правда уверены, прогуливаясь по парку,
что безмерно опасны и люты лесные клещи?