Елена Чернухина живет в Барышском районе и работает заведующей клубом в селе Воецкое. На пенсии уже несколько лет.
- Я много общаюсь и беседую с потомками ветеранов Великой Отечественной войны. Пишу документальные очерки по их рассказам, которые публикуются в соцсетях, в местной газете " Барышские вести". Также вышла пара книжек. К 80- летию Победы отдала недавно материалы для новой книги.
Когда я стала работать в этом направлении, то узнала, что почти в каждой семье - своя уникальная история. В некоторых семьях эти истории бережно хранятся и передаются из поколения в поколение, в других - потомки с удивлением узнают о героической жизни своих прадедов.
С уважением, Елена Чернухина
* * *
МИЛЬКА ИЗ МИЛЬЧИ
Милька родился в концлагере 24 ноября 1943 года. Лагерь, сборный пункт, где держали людей до отправки в Германию, был устроен в поселке Мильча под Гомелем. Там, на Гомельщине, было разбросано много таких пунктов. В том, где родился Милька, народ содержался для тяжелых работ негодный — старики, женщины и дети, молодежи было мало. В Германию их не угнали и они строили для себя печь – крематорий, где фашисты собирались их жечь. Строили не по своей, конечно, воле — заставили немцы.
Печь все еще была не готова, а умирающих, слабых и больных узников было всё больше, поэтому немцы уничтожили их по – другому — они сделали из людей два бурта, залили их мастикой и засыпали землёй. Эти страшные бурты обнаружили только спустя 14 лет, когда строили завод « Центролит» . Тогда же написали об ужасной находке в газете « Гомельская правда».
В том концлагере была почти вся Милькина семья : мама, бабушка, братья и сестры. Отца с ними не было, он охранял в лесах Брянщины спрятанных колхозных и сельских коров и лошадей, и попал в плен к немцам, когда шел за солью. В сумерках на него напала куриная слепота и он сам, не ведая куда идёт, пришел в логово фашистов.
Маленький, слабенький Милька должен был умереть в том концлагере вместе с другими узниками, но умереть они не успели: 26 ноября 1943 года, когда Мильке было два дня от роду, их освободили войска Советской Армии.
В свободной от оккупантов Мильче семью встретил отец Пётр Чуйков. Вот они, дорогие, встретиться с которыми он уже не чаял : жена, мать, шестеро рябятишек. Но, увидев крошечного Мильку, Пётр не обрадовался, а стал чернее тучи – получалось, что мальчонка не его сын, ведь он весь год провёл в немецком плену. Не его – а чей?
Скажи, жена! Не от немца ли у тебя ребенок?
Замирая от стыда и страха, жена рассказала Петру, что в марте приезжал его родной брат Иван и снасильничал – не смогла она, слабая и худенькая, справиться с ним. Прости…
Петр взбунтовался, взыграла обида и ревность : «Что ж ты как со мной, братка…» и сказал жене : « Выброси прижитого, мне его не надо...»
Это тяжелое объяснение между мужем и женой случилось на пути из Мильчи в их родную деревню.
Охнула жена, но ослушаться не посмела, положила свёрток с младенцем на дорогу…
В те годы много детей родилось от полицаев и немцев и матери их оставляли, бросали и даже выбрасывали, — одни не желали видеть, как с взрослением проступают в детском лице ненавистные черты, другие боялись осуждения от людей или наказания от государства.
...Милька лежал на дороге и тихонько плакал. Тряпье , в которое он был завернут, разметал холодный ноябрьский ветер.
Мать с отцом и детьми ушли далеко вперед, Позади, тяжело и медленно, шла бабушка, несла на руках младших. Она и увидела на дороге знакомые тряпицы : « Это же наш дитёнок!» Подобрала с дороги замерзающего малыша и пошла с ним в деревню.
Деревню немцы сожгли, осталось только шесть домов, а раньше было 840 — рядом с городом были большие сёла.
Люди выкапывали землянки и жили в них.
В свою землянку бабушку с крошечным Милькой Петр не пустил и она ушла с малышом к своей старшей сестре, потом перешла к другим — так и жили они с Милькой несколько лет, скитались, ждали кто приютит Христа ради.
Михаил Петрович Чуйков, тот самый маленький Милька, рассказывает мне историю своей жизни.
...Светит яркое солнце, играет молодой листвой майский ветерок, бежит пущенная из шланга в огород вода, а Михаил Петрович, только что устраивавший новую грядку, мыслями уже не здесь – воспоминания унесли его в разоренную войной Беларусь...
Мать надрывалась на работе в колхозе.
Скотину в селе и колхозе сохранили, угнав ее перед оккупацией в Брянские леса, а после освобождения территории от врагов пригнали назад.
Работали на износ , но голодали — всё шло на восстановление разрушенного хозяйства и на фронт.
Уходили из дома рано утром и приходили поздно вечером.
С детьми сидели старшие дети — кормили, переодевали.
Но много ли они насмотрят, да и есть было нечего, вот и стали умирать по сёлам ребятишки. У Чуйковых в семье тоже умерли один за другим двое малышей.
Тогда в колхозах решили, что это не дело: фашиста прогнали , а дети гибнут от голода. Стали открывать детские сады, давать детям хлеб и молоко.
Но гибель измождённых войной детей остановилась не сразу и в семье Чуйковых умерла еще и девочка. После похорон матери приснился сон, что дочку похоронили живой и она упросила раскопать могилу. Когда открыли гроб, то увидели, что девочка перевернута лицом вниз. Видимо, она была так безжизненна и слаба, что ее посчитали мертвой, а она была еще жива. После этого страшного случая отец Петр Чуйков решил всё- таки принять бабушку с маленьким Мишкой и это стало его первым детским воспоминанием.
... Прошли с тех пор десятки лет, уже отметили 77 лет Победы, а Михаилу Петровичу до сих пор жалко свою бабушку и умерших братьев и сестру: «Ведь если бы меня не было, если б она меня не подобрала, то отец пустил бы ее в землянку и ей бы не пришлось скитаться по чужим углам, а братья с сестрой остались бы живы, она бы за ними следила...».
« Все равно я был никому не нужен – меня даже Мишкой или Минькой никто никогда в деревне не называл, не иначе только как Милька – канавник».
- А почему ж Милька? - спрашиваю я.
- Ну как же, «Милька из Мильчи», - говорит Михаил Петрович. – А сверстники звали Мильтон».
После войны тоже жили тяжело. У матери с отцом родилось еще трое детей, один умер, а всего было семь, а если б не умирали, то было бы одиннадцать.
Обуть было нечего. Покупали на базаре самодельную резину и сами делали из нее сапоги.
В школу Миша пошел босым, помнит как все смотрели на его красные замерзшие ступни, а он их прятал под парту.
Пальто ему купили, перешитое из шинели, а обувь не покупали.
Было стыдно, и в четвертом классе, проучившись до ноября, Миша пошёл работать.
Зимой с ломом добывал в болотах торф, летом пас стадо. От лома того высоким и не вырос, зато был самым быстрым и шустрым.
Пришла пора пора получать профессию. Мишины одноклассники пошли учиться на механизаторов, а у него и аттестата то нет, а получить профессию хочется. Но директор школы пожалел смышлёного мальчишку и выписал ему аттестат : «Иди, Мишка, учись!»
Михаил учился с интересом и теперь с любовью вспоминает своих преподавателей и годы учебы. После окончания училища Михаил стал работать на тракторе.
Самоотверженный труд белорусского народа на благо страны принес изобилие на прежде разоренную землю: в белорусских колхозах были и яблоки, и груши, и помидоры с клубникой. На лугах паслись тучные стада, а на фермах как на дрожжах росли поросята.
Михаилу очень нравилось работать трактористом.
Через некоторое время он женился на Тамаре Певневой, родились дети.
Но в 1986 году случился Чернобыль и семья переехала в Россию. Остановились они в нашем Воецком - колхозе имени Мичурина.
Михаил Петрович с Тамарой Андреевной мои соседи.
Они всегда трудятся, имеют богатый ухоженный огород, держат коз, а раньше всегда держали коров и несметное число разной дворовой живности.
Каждое лето к ним приезжают любящие дети и внуки и тогда до позднего вечера у дома не смолкает смех и весёлые голоса.
Я пишу эти строки и думаю, что всё это — благодаря маленькому Мильке, оставленному умирать на холодной ноябрьской дороге и спасенному бабушкой. Он выжил и подарил жизнь другим.
Май, 2022 г.
* * *
ИВАН ИВАНОВИЧ ПАВЛЫЧЕВ
- Папанька, папаня с войны вернулся! - радость сегодня в доме у Павлычевых, хоть и израненным пришел домой отец Иван Иванович.
Шутка ли - восемь детей в семье, семь сестренок и братишка : Мария, Александра, Татьяна, Анна, Лиля, Наташа, Валя, Коля.
Настрадались, нагоревались за войну без отца. Младший Колюня тоже рад вместе со всеми, хоть и не помнит отца : с сорокового года он.
А уж девчонки глаз с отца не сводят, ручонок на шее не размыкают :
- Папанька родненький! Мы тебе расскажем, папаня, как мы тут без тебя бедовали, как нам есть нечего было, как мы сучки и ветки в лесу собирали! Заступник наш и кормилец вернулся! Теперь - то никто нас не обидит, теперь есть кому за нас заступиться...
Я слушаю рассказ Надежды Борисовны Засеевой и перед глазами встают суровые картины военного времени.
- Они и до войны жили небогато, - говорит Надежда Борисовна, - мама в 1933 году родилась и с пяти лет в няньки нанималась, чтоб копейку лишнюю в дом принести, все сестры помогали полоть чужие огороды и просяные поля.
С раннего детства сестры Павлычевы были приучены к труду и цену заработанному знали.
Мать Ольга Ивановна и отец Иван Иванович хоть и жалели, что дочки вынуждены помогать им прокормить ораву детей, но и были рады, что они не боятся никакой работы, а значит при любых обстоятельствах — выживут.
В войну пришлось многодетной семье хлебнуть голода и холода по полной: рады бы были заработать, да негде.
Спасала от голода корова - кормилица, только благодаря ей и выжили, а вот когда корова уходила в запуск, тут семье приходилось совсем худо.
Бывало так, что совсем нечего было дать детишкам поесть и мать в слезах протягивала им руки : Нечего дать вам, ничего нет, вот только мои руки...
Девочки помладше ходили просить милостыньку. А просить-то не умели, честно зарабатывать привыкли. Встанут у чужого дома и плачут...
Народ сельский тоже в основном голодал. В одном доме очистков картофельных сестрам всегда давали, дома они их варили и ели. А раз в другом доме дали ребятишкам картошки, хоть и проросшей. Ох, как радовались они, а домой принесли - она вся стеклянная, слежавшаяся, из - под низу...
Топить нечем было, хоть и в лесу живем, - продолжает Надежда Борисовна, - За сучками в лес бегали, зацепляли сучки веревками. А было строго, все шло на фронт и полесчик (лесник - авт.) несколько раз резал веревки и мешки отнимал. А их не было - ни веревок, ни мешков. Отнимет и больше за дровами идти не с чем...
И вот дождались, кончилась война и отец вернулся. Здоровьем, правда, был слаб, но устроился в колхоз заведующим фермой.
Полегче стало семье - появились мужские крепкие руки, люто намаялись мать и дети за четыре года войны.
Пока работал отец завфермой, раны его не сильно беспокоили.
А в 1946 году отправили его на плуга...
- Мама говорила : как раз была ягодная пора , - вспоминает Надежда Борисовна, - шли они с сестрёнкой Татьяной по улице и видят, что на телеге везут отца, подбежали они к нему, а он мёртвый...
Папанька, папаня! ...
Надорвался папаня , нельзя ему было на тяжелую работу с такими ранениями...
По щеке Надежды Борисовны бежит слеза.
- Мама всю жизнь вспоминала, что после смерти отца она пять лет нюхала его фуражку : папаней пахнет. То ли защиты искала у родного запаха, то ли сил от него набиралась...
А наградами отцовскими ребятишки Павлычевы играли.
Вынесут ордена да медали ко двору показать сельским ребятам — смотрите все, какой герой был наш папаня!
И у самих от радости и гордости за отца словно прибавлялось и сил, и уверенности, и жить становилось чуточку легче.
* * *
ВАСИЛИЙ ФЕДОРОВИЧ МАКАРЫЧЕВ
Матери на него пришла похоронка, а другой сын, Иван, Вахорка, пропал без вести. Мать не поверила, что лишилась сразу двоих сыновей, ходила к гадалке в Конновку, та нагадала, что Василий жив, в казенном доме.
Мать, Евдокия Ивановна, поднимала четверых детей одна, муж ее, Макарычев Федор Павлович, умер в 40 лет от туберкулеза, отвоевав на фронтах первой мировой. А жили Макарычевы в Новой Ханинеевке (по уличному их фамилия Захарины), поэтому на фронт Василий Федорович призывался Измайловским военкоматом в 1942 году и было ему 18 лет.
- Отец много нам рассказывал про войну , - говорит Надежда Васильевна Рябцева - Зырянова, дочь Василия Федоровича, к которой я пришла с просьбой поделиться воспоминаниями об отце.
- На него похоронка матери пришла, а он в госпитале лежал, остался без руки.
А перед тем боем, где ему руку оторвало, отец видел сон. Снилось ему черное перепаханное поле и на этом поле потерял он перчатку с правой руки, а перчатки вязала ему мать. Папа проснулся и заплакал от страха, а утром в бою руку и оторвало.
В госпитале ухаживали за ранеными хорошо, спрашивали, чего бы они хотели поесть. Один парень, деревенский, выбрал котлеты и пюре из картошки, а когда принесли, то очень удивился, что пюре это картошка, говорил, написано пюре, а принесли простую толкушу, как у нас в деревне.
Василий Федорович воевал на Ленинградском фронте, где приходилось подолгу лежать в болотах, потому что немцы стреляли без перерыва. Потом, когда наши поднимались в атаку, выждав время, немцы поражались, откуда, словно из земли, появляются русские.
На фронте вступил Василий в партию, а утром - в бой. Приказ: надо взять высоту любой ценой. Кто желает? Никто? Коммунисты, два шага вперед!
Так коммунисты и выиграли войну, так и перебили их, самых совестливых и лучших...
Под Ленинградом солдат кормили скудно - 300 граммов хлеба в день, а у немцев убитых в вещмешках была тушенка. Те, кто были из деревни, даже не знали, как банки с консервами открывать, не видели их никогда.
"Хорошо отзывался отец о Сталине, - продолжает Надежда Васильевна. - Говорил, что то, что Сталин остался в Москве, а не уехал в Куйбышев, было огромной поддержкой для солдат, вдохновляло их, все помнили и знали - Сталин в Москве!"
- Никогда не забуду еще один рассказ отца, страшный.
Раз шли они через балку, а в той местности до них немцы стояли. Идут и видят в копне сена мертвую женщину с отрезанными грудями, а в промежность у нее вбит кол, надругались над ней перед смертью. А рядом с женщиной плачет маленький ребенок, месяцев 6-7 ему, плачет и к маме тянется и льнет, прижимается к ее окровавленному телу и сам уж весь в материной крови и вокруг жужжат мухи. Не убили немцы вместе с матерью ребенка, оставили мучительной смертью от голода и страха умирать. Наши солдаты бросились к ребенку, забрали с собой, а там передали его в часть и потом в тыл.
- Часто думаю я о том ребенке, - говорит Надежда Васильевна, - вспоминаю его. Как он живет, если жив? Как прожил жизнь? Ведь не имени, ни фамилии его никто не знал. Надеюсь, что не осталось у него страшных воспоминаний.
Женился Василий Федорович уже без руки и переехал к жене, Анне Ивановне Сизовой в Воецкое. Познакомились они на торфболоте. Мать Анны была против, что дочь за безрукого идет, а Анна матери сказала: " Так ведь он не воровал, когда руку потерял…"
Родилось у Василия с Анной шестеро детей. И всем Василий Федорович дал имена своих боевых товарищей, тех, кто был с ним в окопах, а дочерей назвал в честь санитарок - Надежды, что вынесла его с поля боя, и Валентины, что ухаживала за ним в госпитале, а он делился с Валентиной едой - у нее были маленькие дети.
Двадцать восемь лет проработал Василий Федорович пастухом. Зимой шел на ферму скотником. Выучил всех детей, всех приучил к труду.
Никогда ничего не просил у государства, только раз ездил в Ульяновск, узнать, не дадут ли ему инвалидную машину - без руки все-таки. Но девушка в мини-юбке, что его принимала, сказала, что с одной рукой машина не положена, вот если бы у вас не было обеих рук... на том Василий Федорович и уехал.
Хоть и однорукий, а каждый год на торжественном митинге 9 мая Василий Федорович одной рукой давал салют, залп Победы из своего старого верного ружья.
Детям своим он завещал никогда не бояться, если придется воевать, и никогда не предавать свою Родину за краюху хлеба. - " Живите дружно, вместе вас не сломают".
МАТЬ И ДОЧЬ
Светлой памяти Филипповых бабы Насти и Шуры.
С бабой Настей и дочерью её Шуркой я познакомилась в середине 80-х, когда, ещё толком не определившись с профессией, работала помощником ветеринара – мы с моей начальницей Павловной приезжали к ним пилить козам рога.
Баба Настя, вдова с Отечественной войны, считалась известной в округе "баушкой" - лечила от сглаза и порчи. Шурке тогда было лет сорок пять, она была смешливая и быстрая, как двадцатилетняя девчонка, с синими, всегда чем-то удивлёнными глазами. Мужа у неё не было. Жили они вдвоём, скрытно, пасли коз и слухи о них ходили самые разные. Во двор они обычно чужих не пускали – чтоб не сглазили, нас же вызвали сами - у двух коз лишнего выросли и завернулись рога.
Рог пилить долго и нудно, мы с Павловной пилили по очереди, хозяйки по очереди держали коз за голову.
Павловна спросила бабу Настю: "Бабушка ! А правду говорят, что ты умеешь привораживать?"
Баба Настя засмеялась и замахала рукой: "Ты что, миленька! да кабы я ворожить умела, разве бы моя Шурка в девках осталась? Нет, милай, я не умею. Вот от сглазу, от зубов, чтоб скотина не болела - давайте полечу, хоть обеих…"
Но зубы у нас тогда не болели, скотины не было тем более, и на том наше знакомство завершилось. Наконец- то отпилив рога и, благоухая козьим духом, мы сели в уазик и уехали.
В следующий раз я попала к "баушкам" только в 1999 году – на ногах появилась и никак не проходила какая то сыпь. Перепробовав все медицинские методы, я вспомнила про бабу Настю и мы с мужем поехали к ним. Был уже вечер, когда я постучала в дверь аккуратного домика - "баушки" принимали "на зорях".
В комнатах было сумрачно, чисто и прохладно, свет хозяйки не включали. Бабе Насте было уже почти 90 лет, Шурка же была почти такая как и раньше: моложавая и смешливая.
Выслушав меня, баба Настя сказала: "А давай я тебе, милай, начитаю водички, а потом обведу тебя. Порча вряд ли, наверно у тебя с чьего - то глазу. А от них, - она посмотрела на болячки, - я тоже тебе начитаю, это надо от кожных болезней читать, ты как завтра ко мне соберёшься, вазелин купи, я тебе и начитаю на него".
Она зачерпнула чашкой воды из ведра и ушла с ней в соседнюю комнату. Я сидела, прислушиваясь к бабинастиному монотонному голосу, рассматривала иконы в углу и фотографии на стенах, и мне было немножко страшно.
Вскоре баба Настя появилась в дверях и замахала рукой:
"Ой, миленька, как повело меня, когда я имя твоё над водой поминала! А позевала то я как - аж рот раздирался! Но это нет, не порча, это с дурного глазу у тебя. Уж больно ты, миленька, слабенька... не слушай ты никого, к сердцу не принимай... ты водичку выпей и глазки, глазки умой. Шурка тебе ещё сейчас большой молитвой воды начитает, с собой возьмёшь, а баночку-то завтра привезёшь пустую..."
Шурка как раз пришла со двора, и баба Настя велела ей читать на воду "большую молитву".
Тем временем баба Настя дала мне платок, я повязала его, она поставила перед иконами стул, велела мне сесть. Старушка положила левую руку мне на голову, а правой стала на удивление легко и размашисто меня обводить, шепча слова молитвы: "Отче наш, иже еси на Небеси… Богородица Дево, радуйся, Благодатная Мария, Господь с Тобой… Живый в помощи Вышнего, в крове Бога Небесного водворится… Да воскреснет Бог и расточатся враги Его…"
Потом, довольная, посмотрела на меня:
"Вот и узнаешь, как Слово Божье лечит. Забыли вы Бога-то, не поминаете. К нам и издалека едут, начальники большие тоже. У одного всё жена плачет, всех "нервных" врачей обошла . А я ей говорю: нет ли у тебя, миленька, тоски? Она мне говорит: есть! Мы аж с Шуркой смеялись: да разве тоску "эленивными" таблетками вылечишь? Помнишь, Шурк? Плакала - то всё одна ездила".
Шурка уже начитала мне воду, сидела тут же, на диване, покрытом белой простой тканью и охотно поддакивала.
Я была слегка напугана, от сглазу меня лечили в первый раз. Придя в себя, я поставила на стол большой пакет с продуктами. Женщины оживились: "Да зачем ты принесла? Зачем? У тебя дети, а у нас всё есть! " - говорили они, выкладывая на стол колбасу и чай, конфеты же решительно вернули мне назад: "Зачем они нам? Разве мы маленькие? Вези назад детям!"
Я сказала: "Да вы что, это я вам купила!" и попыталась сунуть ещё и деньги.
От денег они отказались наотрез, конфеты всё же взяли.
"Тогда тебя Шурка сейчас ещё большой молитвой отчитает" - сказала баба Настя, и я пошла с Шуркой в соседнюю комнату. Там Шурка, посадив меня на стул и встав позади меня, положила мне руки на голову и стала долго, наизусть читать большую молитву.
У меня уже слипались глаза, когда она закончила читать и радостно сказала бабе Насте: "Мам, я читаю, а мне руку-то как дёргат ! прям стрелят в руку-то!"
Напоследок они предупредили меня, что дома у меня может заболеть голова или живот и чтобы я не боялась, потому что так надо.
Дома у меня действительно заболел правый бок, стало тошнить, муж еле успел сбегать за тазом, а потом я сладко уснула.
Следующим вечером старушки радостно переглядывались: "Это из тебя сатана выходил! Вот как он слова-то Божьего боится! А у которых прям тут у нас и выходит, добежать не успевают… а которы кричат, вот как кричат! Ломат которых! оне прям визжат, просят больше не читать, вот как быват!" - наперебой говорили они.
"Один тут на маму кидаться стал, мама мне кричит: форточку и печку открой, забыли открыть то!"- с весёлым испугом вспоминала Шурка.
К моему удивлению, мы подружились. Женщины всё так же держали коз, кур и большой огород. Когда я приезжала проведать их, баба Настя появлялась в тёмных чистых сенях и говорила: "А я тебе "угурцов" нарвала, домой возьмёшь. Нет у тебя, чай, своих "угурцов"-то?" и показывала на большую миску со свеженарванными огурцами.
Я садилась к окну - у меня уже было в их домике своё место, и баба Настя говорила дочери: "А ты зажги свет-то, Шурка!"
Я привозила гостинцы, мы пили чай и баба Настя, довольная, начинала меня учить:
"А ты когда и сама водички-то начитай. Набери в чашечку - только не холодной, чтоб горло не застудить и пальчиками обводи, - складывала она троеперстие, -
сперва "Отче наш", потом "Богородицу" двенадцать раз, потом "Живый в помощи" и "Честному кресту", а потом ещё раз "Отче наш" - не забудь, её всегда в начале и в конце читают".
И напомнить любила: "А ты Бога-то не забывай, проси его, Бог не оставит, так и проси: " Господи, укрой меня своей рученькой, у меня дети!"
Потом обычно просила Шурку:
"Шурка! Ты прочитай нам наизусть, пусть Лена послушает. Она ведь, миленька, много наизусть знат", - гордилась мать дочерью и Шурка, выпрямив плечи и по-детски доверчиво глядя на иконы, восторженно читала наизусть 103 псалом Давида о сотворении мира:
"Благослови душа моя, Господа ..."
Читала она действительно хорошо, я потом часто просила её: "Шурка! Расскажи!" и она, сияя синими глазами на небо за окном, читала:
"…одеваешься светом яко ризою, простираешь небеса яко шатер; устрояешь над водами горние чертоги Твои, делаешь облака Твоею колесницею, шествуешь на крыльях ветров!.. "
Иногда ,оставшись со мной наедине, Шурка говорила: "А ты, если будут деньги, когда маме и вина хорошего привези - мы деньги то отдадим, она иногда любит в воскресенье чашечку, чтоб спать..."
Баба Настя же, когда Шурка выходила из комнаты, просила: "А ты Шурке хорошего кофию, давление у неё низкое..."
Умерла баба Настя в январе 2004 года: схоронив сына пенсионера, стала всё больше лежать, а потом кашлять и задыхаться. Было ей девяносто с лишним лет.
Осиротевшая Шурка плакала:
"Я ей говорю: мама! Да ты не тоскуй, он сам себя не берёг, пил! Умрёшь - как я без тебя останусь?! Я ж с тобой всю жизнь прожила!"
Перед смертью баба Настя дала Шурке множество указаний, как ей без неё жить и Шурка обещала все их выполнять.
Без матери она перестала лечить взрослых, не отказывала только детям; продала коз, ежегодно красила и ремонтировала домик,
сажала много картошки на продажу, а с вырученных денег заказывала заупокойный молебен сразу на год за рабов Божьих Анастасию и Ивана - воина, убитого в сорок первом году отца.
Года через три мы сидели с ней тёплым августовским вечером, у неё был день рожденья.
Шурка ждала меня: достала из погреба вкуснейших маслят и засыпала их луком, напекла в русской печке яиц, нарезала кружочками апельсины. Я принесла ей "Чинзанобьянко" и большую коробку конфет.
Когда уже вроде обо всём переговорили, она вдруг всхлипнула: "А у меня ведь сейчас была бы дочь, 40 лет ей сейчас бы было. Уж внуки бы может были..."
Я не знала, что ей сказать, потому что она мне открывала свою самую тайную тайну.
"Что же случилось, Шура?" - всё таки спросила я и она стала рассказывать, как уезжала однажды от матери в Магнитогорск, устроилась там на завод, работала в цехе. Влюбилась сильно, а он жениться не захотел.
"Не взял, - сказала она. - Я на проходной стояла, ждала его, а он мимо меня шёл, как сейчас помню: плащ светлый на нём, полы развеваются…"
Шурка плакала. "Я маме написала, она мне ответила: с брюхом позорить меня не приезжай..."
"Не надо было никого слушать! - сказала я с досадой, – сейчас была бы у тебя дочь!"
Шурка горячо зашептала: "Она ведь потом, мама - то, - жалела ! Вот как жалела! Говорила: эх, Шурка, зачем ты меня тогда послушала, вырастили бы мы её! И перед смертью тоже жалела, прощения у меня за неё просила …"
Потом она вдруг засмеялась и её синие глаза засияли : "А я ведь его слышала !"- счастливо смеялась она. " Кого слышала?" - я подумала, что она тронулась умом. " Его, его слышала! – она назвала его имя. - И знаешь где? По радио! "
"Шура! – я с облегчением подумала, что всю эту историю она придумала. - Ты сошла с ума - как он мог попасть на радио?!"
"Он, Лена, он! Я сразу и голос его узнала, ведь всю жизнь помнила его! И мама тоже слышала!" - и она рассказала, что еще в 90 х годах они с бабой Настей сидели, слушали радио (телевизора у них не было). Шла передача о забастовке на одном из заводов и диктор объявил, что сейчас выступит ветеран труда, всю жизнь проработавший на этом заводе.
"И как, Лена, он хорошо выступал, как говорил! "
"И что же он говорил?" - спросила я.
"Хорошо говорил, правильно: почему мои дети не получают зарплату, а тоже на этом заводе работают, где и я всю жизнь проработал? почему они не имеют никаких льгот? " - его выступление она помнила наизусть.
Я смотрела в Шуркины счастливые глаза и молчала. Мы ещё немножко посидели и я стала собираться домой.
2010 г., октябрь